«Я не простила своих врагов»
Майя Плисецкая о роскоши, зависти, диете и русском балете
«Я родилась через год после смерти Ленина, а когда умер Сталин, мне было двадцать семь лет и три с половиной месяца. Возраст для балерины не юный. Половина профессиональной жизни была позади. А потом были эпохи Брежнева и Горбачева, которые мне принесли много горьких разочарований. Из-за того, что родилась на российской земле, я исчисляю свою жизнь эпохами «царствования» наших вождей. Ни одной моей коллеге из Финляндии или Франции не придет в голову соизмерять этапы своей биографии по именам президентов или премьер-министров».
«Мой дед был зубной врач, жили мы на Сретенке. Там я родилась. Я думаю, что бабушка не занималась никакими профессиями, потому что она воспитывала детей, которых у нее было очень много».
(О матери) «Она играла узбечек, а всегда в Азии были сплошные трагедии. Фильмы, как и в Индии, всегда были невероятно трагичные, просто душераздирающие. И вот, она играла прокаженную, где ее топтали лошади. Какой-то другой фильм, где ее сжигали живьем в каком-то доме. Вообще, я просто обрыдалась, хотя она сидела рядом со мной в кинотеатре, держала меня за руку и говорила: «Я здесь, я с тобой», а все равно я сердилась, что она мне мешала плакать».
«А я что — должна была говорить, что Сталин был золото? Этого не будет никогда. Ни при какой власти я этого не скажу».
«Как только у нас кого-то начинали поливать грязью, иностранцы тут же вострили ушки: «Как это такого-то притесняют? Давайте его раскрутим, поддержим!» И очень многие на этом играли — музыканты, писатели, балетные. Раз ты беглец, преследуем властью, значит, ты художественно значим, наверху положения. Это и сейчас существует».
«Мой отец, которого расстреляли в 1938 году, верил, что система человеческих отношений в новом строящемся обществе будет справедливее, чем в прошлых веках. Но десятилетия идут, а система человеческих отношений к лучшему не меняется».
«Мне иногда кажется, что сначала на свет появляется зависть, а следом рождается человек».
«Не уверена, что высшее проявление ума — это доброта. Добряки бывают и набитыми дураками».
«Я не простила своих врагов и не собираюсь этого делать. С какой стати? За что мне их прощать, скажите на милость? Люди не меняются, это мое глубокое убеждение. И пусть знают, я ничего не забыла и ничего не простила».
«Когда нас с Щедриным приглашают куда-то и помещают в какую-нибудь гостиницу шикарную, на меня это давит. Как-то не привыкли мы роскошествовать».
«Я не нахожу радости в том, чтобы шиковать. Я нахожу в этом заботы. Если иметь дом, его же надо убирать, содержать. Караул!»
«В жизни я намного проще и обычнее, чем люди думают».
«По молодости я никогда не красилась — это было немодно. На знаменитой фотографии с Кеннеди в Белом доме у меня совсем нет макияжа — мне тогда это и в голову не приходило».
«Вот я вам приведу пример — Пьер Карден. Он от природы элегантен, поэтому он и своих клиентов одевает элегантно. Поэтому я уже много лет одеваюсь только у него. Он фантастически чувствует стиль. Он не думает: «Вот я сейчас встану и буду элегантным». При этом сам может ходить в чем попало — в своих вещах, конечно, но пальто может быть с завернутым внутрь воротником, или пуговица на животе расстегнута, потому что он вечно спешит».
«Я люблю зеленый, желтый, красный. И черный очень элегантный. И все остальные цвета тоже».
«Хлеб с маслом — лучшее, что придумали люди».
«Да, пиво люблю!»
«Я ела всегда много. И вес мой был чуть-чуть больше, чем нужно. Бывали периоды, когда я худела, но неумышленно — просто из-за репетиций не успевала поесть».
«У балетных вообще диеты нет, потому что много работают, все сгорает, и просто некогда толстеть».
«Вначале было слово, так считается. А я думаю, что вначале был жест, потому что жест понимают все, а слово не все».
«Однажды я сказала Славе Ростроповичу, что Родион подарил мне «Даму с собачкой». Он говорит: статуэтку? Я говорю: нет, балет!»
«Ваганова делала балерин почти из ничего. Даже с никудышными данными они знали, как надо делать. Многие, кто тогда были наверху положения, сегодня танцевали бы в кордебалете».
«На каком-то из первых балетных конкурсов я оказалась в жюри рядом с Улановой. И вот одна танцовщица поднимает ногу практически в прямой шпагат, за ухо. Уланова наклоняется ко мне и говорит: «Девочка ошиблась адресом». И танцовщица не прошла на третий тур».
«Некоторых вещей я не понимаю. Потому что учили в московской балетной школе неважнецки — а танцуют в театре хорошо. Хотя если анализировать, то понятно — мир открыт, смотрят других, смотрят себя на видео, а это лучший педагог».
«Сейчас танцуют лучше. У нас черт знает какая форма была у балерин. Маленькие коряги, каракатицы. А сейчас девочки как модели. Мужской танец вырос неслыханно».
«Раньше мы говорили: «Балет — это не художественная гимнастика». Сейчас балет и гимнастика сравнялись по сложности. Но, следуя за техникой, многие забывают про эмоции. Из танца ушла душа».
«Мужчинам всегда нравились красивые фигуры. Я не думаю, что балерины покоряли их своим умом».
«(Елизавета) Гердт говорила: ты висишь на палке, как белье на веревке».
«Если можно было сделать комбинацию один раз, я делала ее один, а не десять. Не всегда получалось фуэте, иногда выходило, иногда нет. Ну и что! И даже сейчас я думаю, что благодаря своей лености я сохранила ноги».
«Я никогда не стремилась танцевать инфантильные роли».
«У меня 165 сантиметров, рост средний, нормальный, смотря как считать, потому что по сравнению с маленькой это действительно немало. Но по сравнению с тем, какие теперь, когда до метра восьмидесяти доходят, тогда я маленькая».
«У Бежара я танцевала, у Ролана Пети. Вот интересно: я абсолютно признаю Баланчина. Но лично не хотела бы у него танцевать. Это не мое, у него слишком абстрактный танец. Когда я танцевала «Умирающего лебедя» в Индии, никто не спрашивал, про что этот танец — все понимали. А когда танцевала па-де-де из «Дон-Кихота», спрашивали. А я и сама не знаю, про что это. Про тридцать два фуэте. Это техника, а люди любят понимать, сопереживать».
«Я танцевала по крайней мере десять версий «Лебединого озера», а везде было написано: Петипа».
«Я бы не сказала, что я уж очень дисциплинированный человек. Конечно, я не разогревалась перед спектаклем горячим душем, как одна прима-балерина, но я помню, как Елена Михайловна Ильющенко мне кричала: «Боже мой, уже третий звонок, а она еще только красит ресницы»».
«Обладать кистью живописца — вот чего бы мне хотелось. Но я этого никогда не пробовала. Это, знаете, как в анекдоте: «Вы играете на скрипке?» — «Не пробовал, но, наверное, играю»».
«Лиля Брик была невероятно противоречивым человеком по отношению абсолютно ко всем. Без исключения. В это противоречие попала и я. Она и Эльза, ее сестра, — это были две умнющие ведьмы, которые находили удовольствие в том, чтобы постоянно портить жизнь друг другу».
«Наглость — она обескураживает».
«Я с детских лет не в ладах с неправдой. Она меня коробит пуще красной тряпки. И в искусстве, и в жизни».
«Я очень требовательная. И к себе тоже. А если считают, что это плохой характер, что я могу поделать? Измениться труднее, чем за волосы себя поднять».
«Я себя грызу. Всегда».
«Когда я вижу сейчас голых, таких, сяких на сцене, я радуюсь и потираю руки: вот вам, ешьте! Нам-то ничего не разрешали! Ведь получалось, что коммунисты в шубах делали своих детей…»
«В горбачевские времена после ухода из Большого, а потом вовсе со сцены я оказалась перед проблемой: все, что заработала в Большом, превратилось в ничто. Нам с Родионом надо было позаботиться о хлебе насущном. И мы принимали предложения, поступающие из разных уголков мира, я участвовала в работе над спектаклями, он писал музыку».
«Пробок стало еще больше. Сколько уже на моей памяти было дано обещаний их убрать, но ни одно не выполнено. Я не привыкла опаздывать. И во всем мире не опаздываю, а в Москве не получается».
«Я вам скажу без хвастовства: мне нечему завидовать. Господь дал мне способности и неплохие данные, в Большом театре я перетанцевала уйму балетов, у меня, похоже, мировая слава. И главное — у меня прекрасный муж, чего же мне еще желать?»
