Панфлет Шолом-Алейхема: Дядя Пиня и тетя Рейзя
Предлагаем вашему вниманию новый перевод знаменитого антивоенного памфлета Шолом-Алейхема, опубликованного весной 1905 года одним из варшавских еврейских издательств и вскоре запрещенного российскими властями. Единственный существовавший ранее русский перевод этого памфлета, увидевший свет в том же 1905 году в Киеве, никогда не переиздавался и отсутствует в большинстве крупнейших библиотек мира
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИСТОРИИ
А расскажу-ка я вам одну историю о моем собственном дяде с моей собственной тетей. То есть собственная-то мне на самом деле только тетя, а не дядя, но если тетя — тетя, так уж заодно и дядя — дядя.
А важно мне в этой истории лишь одно: чтоб вы усвоили себе ее мораль — как это плохо, когда люди ссорятся, как отвратительно, когда муж бьет жену или жена мужа. И наоборот: как это замечательно, славно и по-людски, когда все живут друг с другом в мире и уважении, как нам и заповедовал Господь.
САМА ИСТОРИЯ
Высокая, дородная, с мясистым лицом, с грубыми неловкими руками, с черными от грязи ногтями, с голосом — как у мужика, бездушная — как татарин, скупая, ленивая, не столько злая, сколько обозленная на весь свет, очень простецкая штучка — вот такой была тетя Рейзя.
Да, имелось у нее еще одно достоинство — любила она поесть и любила, да простит она меня… Это же останется между нами, верно? Я бы об этом вам сразу поведал, но ведь женщине такое не подобает… Короче, любила она выпить — и к тому же частенько, и к тому же обычной водочки, и к тому же из чайного стакана.
Одни говорили, что это болезнь. Другие считали, что это к ней перешло по наследству от прапрабабки, светлого ей рая, — весьма достойной особы, но большой, однако же, выпивохи.
При этом тетя Рейзя была набожна и богобоязненна — верила в колдовство, чертей, вурдалаков, домовых и вещие сны. После каждого зевка сплевывала три раза, после каждого чиха тянула себя за левое ухо, водила знакомство со всеми набожными кумушками, носила на шее амулет, полученный у ребе, — настоящая святоша.
Полную противоположность ей являл собой дядя Пиня.
Маленький, черненький, симпатичный, верткий, юркий, с маленькими пытливыми глазками, с маленькими ножками-бочонками — спирт, огонь, пронырливый хитрюга.
Вот этот маленький дядюшка голову имел — здравую, руки — золотые, а уста — пламенные.
И представьте себе, что этот вот умный, хитрый дядюшка до смерти боялся грубой, глупой тетушки, трясся при виде ее, как осиновый лист, рта не смел раскрыть, лишнего слова не решался вымолвить.
Почему он так ее боялся? Потому ли, что попросту имел к ней уважение? А может потому, что иногда незаметно получал от нее затрещину? Кто же знает, что происходит между мужем и женой, когда никто не видит?
Но точно известно, что держала она его в большом страхе. Достаточно ей было бросить на него грозный взгляд, как он становился послушным и молчаливым, точно котенок.
Может, она была выгодной партией? А может, все из-за ее дородности, высокого роста?
Еще при их помолвке поговаривали, что это неравный брак. Когда же он стоял с ней под хупой, все его оплакивали и жалели:
— Шлимазл! Сам-то метр с шапкой, а связался с такой здоровенной дылдой. Да лишь подними она на него руку — и нет Пини!
— Пинхас! — говорила ему тетя Рейзя своим грубым мужицким голосом, топая ногой. И он сразу проглатывал язык.
При этом, когда не было ее дома, он вдруг становился разговорчивым, скакал, как жеребенок, цок-цок, болтал и хвастался, рассказывал небылицы и нес околесицу.
Пусть он меня простит — имелся у него такой недостаток: был дядя Пиня от природы страшный хвастун и большой враль.
Правда, тетушка Рейзя тоже по сей части была не больно уж великая праведница, она, можно сказать, вообще сильно грешила этим делом. Разница состояла лишь в том, что ложь у нее всегда выходила ужасно грубой и нелепой; его же вранье казалось гладеньким и умненьким, как говорится — «ликуй и радуйся».
Насколько он был обходителен, расположен к людям, жил в мире со всеми, настолько она являла собой полную противоположность: вела себя с окружающими грубо, таскала служанок за косы, била их смертным боем и никакой жалости к живым существам не испытывала — что человек для нее, что (не рядом будь помянуты!) собака или кошка, всё один черт.
Дядя Пиня не мог на это равнодушно смотреть, однако приходилось ему молчать. Да и был ли у него выбор?
Бояться кого-то, чтоб вы знали, — это не шутка, особенно если речь о супруге, да к тому же такой супруге, как тетя Рейзя.
Но все на этом свете — до поры до времени.
Пришло и для них время — для дяди Пини с тетей Рейзей.
***
А история произошла такая.
Имелся у дяди Пини старый добрый приятель по имени Янкель-Дувид.
Был он, этот самый Янкель-Дувид, крупный коммерсант и скоробогач, толстосум и умник из умников, прожженный малый и, пусть он меня простит, исключительный наглец. Тот еще шейгец — оторви да брось!
В один прекрасный день случилось так: Янкель-Дувид наткнулся на дядю Пиню и разговорился с ним о том о сём — как идут у него дела? И как его здоровье? И как живется ему с тетей Рейзей?
— О-о-о! — отвечает дядя Пиня.
— Что о-о-о? — спрашивает Янкель-Дувид. — Что означает это «о-о-о»?
Дядя Пиня, как-то смутившись, оглядывается по сторонам.
— Чего ты крутишься, как ханукальный волчок? — спрашивает Янкель-Дувид.
— Ш-ш-ш… — отвечает дядя Пиня и опять оглядывается вокруг.
— Чего это ты шипишь? — снова спрашивает Янкель-Дувид. — Боишься своей благоверной, признавайся?
— Ш-ш-ш, говори потише, — отвечает дядя Пиня со страдальческим лицом.
— Скотина в образе человеческом! — говорит ему Янкель-Дувид. — Если ты боишься этого глиняного идола с толстыми ляжками, то стоишь того, чтоб тебя топтали ногами.
— Ш-ш-ш, что ты такое говоришь? Посмотри на рост, погляди на руку, на ногу, послушай голос этой бабы!
— Вот ведь дурак! Простота ты, простота! Шут ты гороховый! Ты ж все-таки мужчина! Покажи, идиот, свою силу, и я тебе клянусь, что огрей ты ее как полагается — станет она мягкой, как тесто, и сладкой, как мед…
— Огреть?!..
Дядя Пиня от страха аж затрясся, словно ягненок.
— Тумаков ей, круглый ты дурак! Кучу тумаков! И прямо под бока! И каждый день! И поразнообразнее! И посильнее!..
Короче, этот самый совратитель Янкель-Дувид выговаривал приятелю до тех пор, пока тот во всем не признался, не излил ему, как родному, всю горечь души, и едва не расплакался даже:
— Янкель-Дувид, брат, слышишь, плохо дело, мочи моей уж нет терпеть эту девку!
— Тумаков, осел! Тумаков, дубина ты этакая!
— Тумаков?
— Кучу тумаков!..
***
Как говорится, притворная ведьма настоящей похлеще: как-то раз совершенно неожиданно (дело было к ночи) дядя будто раздался в плечах, разом стал выше, набрался храбрости, вошел в раж, накинулся на тетю и давай лупить, мутузить и колошматить ее на все лады.
Поначалу она не поняла, в чем дело, подумав, что дядюшка умом тронулся.
— Пинхас! Бог с тобой! Что ты делаешь?..
— Ты ж видишь, что я делаю: бью!..
— Ты? Меня?..
— Я! Тебя!..
От первых весомых тычков тетя Рейзя просто ошалела. Несколько дней она ходила, как в чаду, не веря, что все это происходит наяву.
Бросившись к родне и посоветовавшись с добрыми друзьями, она вернулась домой и схватила дядю за ворот: ну-ка, скажи мне, мелкий ты пакостник, пентюх ты этакий, такой ты и сякой! Как ты посмел поднять на меня руку? И за что? Скажи мне только одно: за что?
При звуке ее мужицкого голоса у дяди Пини отнялись руки и ноги, и он затрепыхался, как рыба в ведре. На счастье, подошел в этот момент Янкель-Дувид, и принялась тетя Рейзя ему жаловаться, стыдить дядюшку, показывать, как он оскорбил честную женщину и сколько наставил ей синяков.
— Ничего, — сказала она, — реб Янкель-Дувид — свой человек. Им можно знать, им можно все знать, перед ними я не стесняюсь. Слышите, он у меня кусок мяса вырвал, кость мне сломал, вот, вот здесь!
Тут тетя Рейзя закатала рукав и показала руку, распухшую, как подушка, и синюю, как холодец.
Добрый человек Янкель-Дувид деланно покачал головой, почмокал губами и тихонько пробурчал себе под нос:
— Браво, Пиня, браво!..
— Нет! — заголосила тетушка Рейзя, обливаясь слезами. — Я прошу его только об одном — пусть скажет, как он посмел поднять на меня руку и за что! Нет! Пусть скажет! За что? За что? За что?..
И вот так, не переставая повторять все громче и громче: «За что? За что?», она подступала к нему все ближе и ближе и уже занесла руку, намереваясь воздать ему по заслугам. Но тут случилось чудо: дядя Пиня прыгнул на нее, как кошка, и обрушил на несчастную тетю Рейзю такую уйму тумаков и оплеух — просто жалко смотреть.
— Теперь-то ты поняла — за что?
Так отвечал ей дядя Пиня вполне серьезно и с усмешкой на губах, а добрый человек Янкель-Дувид с притворно сочувствующим видом качал головой, чмокал губами и бурчал себе под нос:
— Браво, Пиня, браво!..
Тут уж тетя Рейзя вышла из себя. Раскрасневшаяся, вся в синяках, она встала посреди комнаты и провозгласила:
— Слушай же ты, мамзер! Пока ты оскорблял меня, когда этого никто не видел, я молчала. Теперь же, когда чужие люди всё знают, я хочу посмотреть, как ты меня будешь бить! А ну, попробуй!
Так она сказала, наша тетя Рейзя, подошла к мужу поближе, закатала рукава и давай получать от него тумаков под бока… Аж стекла зазвенели…
Тетя Рейзя, изрядно поколоченная и окровавленная, всё наскакивала на дядю Пиню с одним и тем же: а ну, еще раз, а ну, только попробуй!..
И он ей выдавал и раз, и еще раз… и таки еще раз…
А добрый человек Янкель-Дувид с притворным испугом качал головой, чмокал губами и тихонько бурчал себе под нос:
— Вот так, Пиня, браво!..
***
Вы, конечно же, знаете эту старую песенку:
Цигель-мигель, котофей,
Красный померанец.
Когда папа лупит маму,
Дети водят танец…
Что тут у них началось в доме — только берегись. Каждый делал, что ему вздумается. Сам дядюшка подзуживал старших детей, чтобы они не слушались маму, а младших он подучил показывать маме фигу. Слуги передрались между собой, как кошки, и тащили из дому всё, что под руку подвернется.
— Да пропади оно все пропадом!
Так сказала тетя Рейзя и взялась за бутылку.
Короче, все обстояло настолько скверно, что дело уже шло к разводу, а иначе бы они оба плохо кончили.
Но тут вмешался Янкель-Дувид, добрый приятель дяди Пини, и призвал их к миру.
— Сейчас, — сказал он, — самое время вам, ребята, помириться, стать друзьями и начать новую жизнь.
Долго трудился Янкель-Дувид, ходил от одного к другому, уговаривал: «Сколько можно? Хватить грызться, люди уже смеются. Вы же доконаете и друг друга, и детей своих».
Толку от этого, однако, было, как от прошлогоднего снега: семья не поддавалась. И мало того, что тетя Рейзя постоянно ходила побитой и окровавленной, с распухшими щеками и фонарем под глазом, так она еще ко всем несчастьям оказалась упрямой и спесивой до невозможности.
— Что же будет? — говорили ей. — Доколе? Вы же заживо в землю сойдете!
— Мы еще посмотрим! — отвечала она. — Мы еще посмотрим кто кого!..
— Разводись уже с ним, и пусть всему этому настанет конец!
— Чтоб он получил у меня развод? Болячку он у меня получит! Холеру! Сдохнет скорее, как собака! Он меня будет бить до тех пор, пока ему не надоест!.. Подождите, мы еще посмотрим!..
И она все советовалась с близкими и друзьями, и родня ее наставляла, чтобы держалась своего, никого не слушала и всему свету показывала фигу.
И она следовала наставлениям родных, никого не слушала, показывала всему свету фигу и не переставала получать тумаки со всех сторон…
Короче, люди не могли уже видеть это безобразие, собрались и привели их обоих на суд, где составили бумагу, и оба они расписались в том, что:
1) ни он и ни она никогда не должны больше драться;
2) не должны ни ссориться, ни оскорблять друг друга;
3) ей нельзя пить водку, кроме как по субботам и праздникам;
4) она должна себя вести так, как ведут себя все женщины: соблюдать чистоту… не говорить громко… не допекать детей… не бить прислугу… не мучить кошек…
5) он тоже обязан относиться к ней с уважением;
6) не ругать ее, не проклинать, обходиться с ней по-хорошему;
7) позаботиться, чтобы она немного подучилась грамоте, молилась, заглядывала иной раз в «Тайч-хумеш», просматривала «Обязанности сердец», ознакомилась с «Мерой истины», — вообще, научить ее немного приличному поведению, чтобы она могла уживаться с людьми[2];
8) тогда и дети будут ее уважать, и прислуга будет ее слушаться.
Эту подписанную ими бумагу оставили судье на память, а наша парочка отправилась домой с миром. И настали у них мир и покой. Говорят, зажили они, как два голубка, как кроткие овечки, как молодожены только что из-под хупы — в богатстве и уважении.
***
Все хорошо, как говорится, что хорошо кончается. Дай-то Бог, чтобы все заканчивалось так же славно, ныне и во веки веков, с нами и со всем народом Израиля, и со всеми людьми на свете.
Аминь.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Шолом-алейхемовская история о дяде Пине и тете Рейзе впервые увидела свет в виде тоненькой брошюрки, выпущенной варшавским издательством «Bikher far ale» («Книги для всех») весной 1905 года, на фоне незатухающего военного конфликта между Россией и Японией[3]. Эта брошюра хорошо расходилась среди еврейского населения империи — по свидетельству современника, даже те, кто сроду не брал в руки книжку на идише, «проглатывали дядю Пиню и облизывали пальчики», — пока в августе того же года каким-то образом не попала в руки государственного инспектора типографий и книжных лавок в Одессе. Последний обратился с запросом к публицисту Осипу Лернеру, известному эксперту по «еврейскому вопросу».
Любопытный отчет/донос последнего, сохранившийся в одесских архивах, был впоследствии опубликован в переводе на идиш советским литературоведом Ароном Воробейчиком. Лернер писал:
…брошюра… представляет собой неслыханно возмутительный памфлет на нынешнюю русско-японскую войну — памфлет, где Россия описана в самых мрачных, даже жутких красках. Общий тон брошюры бесстыдно издевается над внутренней и внешней жизнью нашей родины. <…> Всё рассчитано на фонетическое созвучие имен: Пиня — Япония; Рейзя — Россия; Янкл-Довид — Янки-дудл (Англия) [4].
Обеспокоенный чиновник немедленно отправил соответствующий рапорт одесскому градоначальнику Нейдгардту (позже обвиненному в непринятии мер по пресечению еврейского погрома в октябре 1905 года и отстраненному от должности), а также высшей цензурной инстанции страны — Главному управлению по делам печати, особо подчеркнув недопустимый «эвфонический состав слов: Пиня–Япония, Янкл-Довид (Янки-дудл) — Англия»[5]. Вскоре антивоенный памфлет Шолом-Алейхема попал в список запрещенной в России литературы. Позже он переиздавался как в США, так и в СССР, однако в собрания сочинений писателя включен не был[6].
Если оставить в стороне географическую путаницу («Yankee Doodle» все же американская песня), знаток еврейской души Лернер не ошибся: несмотря на то, что у Шолом-Алейхема и вправду был дядя по имени Пиня, в этом рассказе он имел в виду именно русско-японскую войну. Эта война, которая счастливо закончилась 23 августа (5 сентября) 1905 года мирным договором, заключенным в Портсмуте при посредничестве Соединенных Штатов, стала настоящим испытанием для русского еврейства. На японский фронт были мобилизованы около 30 тысяч солдат-евреев (и это не считая медицинского персонала). Тысячи из них сложили головы при обороне Порт-Артура и в боях на сопках Маньчжурии, тысячи других оказались в японском плену. Эти события буквально всколыхнули черту оседлости, обитатели которой особенно остро чувствовали всю проблематичность патриотического дискурса в стране, не признававшей самых элементарных прав своих еврейских подданных, но тем не менее требовавшей безоглядной преданности. Впрочем, эта проблематика обсуждалась внутри страны лишь намеками. Вот и одесский инспектор рапортовал, что ему не удалось обнаружить других публикаций, подобных шолом-алейхемовской. Так что открытая симпатия Шолом-Алейхема к дяде Пине и его не менее открытое неуважение к тете Рейзе не случайно привлекли пристальное внимание цензуры, а затем и полиции.
Примечательно, что образы, вышедшие из-под пера еврейского классика, вполне вписывались в сатирический диалог, который вели тогда между собой японцы и русские. На японских открытках и плакатах Россия представлялась в виде огромного, жестокого и глупого казака, противостоящего маленькому, сообразительному и элегантному японскому солдату. Та же разница в размерах освещалась русскими с другой перспективы: на многочисленных лубочных картинках мощный русский солдат одним ударом валил множество маленьких жукообразных японцев или отрубал им носы, которые они сунули не в свое дело. На этом фоне версия отношений между двумя странами, явленная в памфлете Шолом-Алейхема, выглядит весьма оригинально, хотя и не ново для творчества писателя: властная дородная жена, третирующая своего слабого и безвольного мужа. Такие забавные пары фигурируют, например, в «Мальчике Мотле» (Броха и Эля) и «Заколдованном портном» (Ципе-Бейле-Рейза и Шимен-Эле).
В октябре 1905-го Шолом-Алейхем оказался свидетелем погрома в Киеве и решил покинуть Россию (что и сделал в конце того же года). Незадолго до отъезда, 23 ноября, он писал своему знакомому Морису Фишбергу в Нью-Йорк:
Я могу тебе только в частном порядке передать свое мнение, поскольку выразить его публично все еще небезопасно для меня… Итак, история такова: Фоне нужны деньги даже больше, чем ощипанным евреям. Он по уши в долгах. Да-да. Он должен заплатить и дяде Пине, и дяде Менделю, и еще, и еще, и еще — а у него ни пенни! Сейчас устраиваются разные аферы, чтобы вытянуть у Европы и Америки немного наличных, но как видно (и так оно и должно быть), никто не двинется с места, пока он не даст всего, что обещал 17 октября… [7]
К герою «семейной драмы» дяде Пине тут добавилось еще два действующих лица — Фоня и Мендель. Кто они? Под «Фоней» евреи Восточной Европы с давних времен подразумевали как русского царя, так и всех его православных подданных. Эта кличка происходит от созвучия со словом «йевоним» (на ашкеназском иврите дословно «греки», в данном контексте: православные), которое к тому же по-еврейски пишется почти одинаково с обиходным обозначением русских — «иваны»[8]. Шолом-Алейхем в своем письме говорит, конечно же, о Николае II и его Манифесте об усовершенствовании государственного порядка от 17 октября 1905 года, обещавшем парламент (Думу), конституцию и расширение политических свобод. Кстати, в написанной чуть раньше в том же 1905 году сатирической колыбельной «Shlof, Alekse» («Спи, Алеша»), которую царь якобы поет своему наследнику Алексею на мотив «Спи, младенец мой прекрасный» по Лермонтову, Шолом-Алейхем рифмует «Японию» с «Фоней»[9]. Под «Менделем» же подразумевается берлинский банкирский дом «Мендельсон и Ко», еще до японской кампании выдавший России крупный заем, который теперь пришло время выплачивать.
В продолжение письма Шолом-Алейхем заклинает своего адресата предостеречь через прессу богатых евреев Запада от оказания финансовой помощи царскому режиму:
…если объявится сейчас еврей-миллионер со ссудой — то он без ножа зарежет шесть миллионов евреев (помимо ста миллионов христиан) и кровь их падет на него! [10]
Шолом-Алейхем имеет в виду, что получение Россией необходимого ей займа приведет к ослаблению международного давления, усилению правящего режима и, как результат, к отмене всех обещаний и дальнейшему нарушению прав евреев. И если в сатире о дяде Пине и тете Рейзе явно звучат примиренческие нотки и призыв к миру в «семье», то письмо Фишбергу отражает бескомпромиссную позицию, напрямую увязывающую создание полноценного гражданского общества в России с ослаблением существовавшего там режима.
Дальнейшее развитие событий разбило в пух и прах все надежды писателя и людей его круга — как на улучшение положения русских евреев, так и на содействие мировой общественности. Экономический кризис и революционная ситуация в стране плавно перетекли в массовые еврейские погромы. При этом американский президент Теодор Рузвельт — «шейгец Янкель-Дувид» на вкусном украинском идише Шолом-Алейхема — по различным соображениям отказался публично осудить Россию. Так что дяде Пине так и не удалось научить тетю Рейзю «приличному поведению, чтобы она могла уживаться с людьми».
